Моя карьера "инструктора-переводчика" имела все шансы закончиться, не начавшись, поскольку мое первое выступление в этой роли оказалось более чем неудачным.

У меня была короткая передышка в работе в лагере "Белалакая", когда туда прибыли трое австрийцев, намеревавшихся взойти на несколько вершин на Западном Кавказе. Это не были альпинисты очень высокого класса, а чистые любители, но достаточно опытные. Их руководитель Иоганн Шванда имел в Вене известный магазин спортивных товаров, а его друг - Герберт Штепан был преуспевающим психотерапевтом. Третий член этой группы - Вальтер Шмид - был моложе своих товарищей и на социальной лестнице стоял на ступеньку ниже: помнится, он был владельцем какой-то мастерской.

Чтобы идти на маршрутах двумя мобильными связками, австрийцам был нужен еще один человек, и выбор начальства пал на меня. Данные мне инструкции, на первый взгляд, были несложными: взять на себя выполнение всех формальностей и сопровождать австрийских альпинистов на восхождениях в качестве четвертого члена группы, максимально заботясь о безопасности.

В действительности все оказалось не так просто, причем осложнения начались с самого начала. Мои будущие партнеры не хотели соблюдать никаких наших правил, связанных с выбором и предварительным изучением маршрута. "Зачем смотреть в бумажки? - удивился Иоганн Шванда. - Если я вижу гору, которая мне нравится, я на нее иду". Он широким жестом повел вокруг, а с Домбайской поляны видно многое. Его взгляд остановился на Белалакае, и подготовка к восхождению на этом закончилась. Для него. Но не для меня. Мне пришлось выполнять все, обычные в таких случаях, операции за четверых. Времени на подготовку было мало, формальностей, напротив, довольно много, поэтому вникать в детали мне было некогда. Однако некоторые детали впоследствии оказались существенными. Так, например, в ходе подготовки я поинтересовалась у австрийцев, нужен ли нам примус, и они меня заверили, что примуса у них есть. Так оно и оказалось: когда мы пришли на бивуак, каждый из них вытащил миниатюрный примус и кружку и принялся готовить себе еду. Я же оказалась с кружкой, но без примуса, а к тому же еще и без еды: все продукты, взятые мной на складе, мои спутники положили в свои рюкзаки, предоставив мне нести палатку, веревку, крючья и молоток.

Впрочем, если забыть про эти небольшие недоразумения (в которых я сама была виновата), восхождение у нас прошло вполне нормально. Моим партнером по связке оказался Вальтер Шмид, и чтобы объясняться с ним на маршруте, я заранее написала по-немецки все основные термины, которые могли мне понадобиться. На восхождении мы прекрасно понимали друг друга, и все шло гладко, пока мне не потребовалось, чтобы Вальтер выдал мне (или, как принято говорить, протравил) несколько метров веревки. Я не могла вспомнить, как это будет по-немецки, и, стоя на узкой скальной полке и одной рукой держась за стену, полезла в карман за шпаргалкой.

После траверса Белалакаи можно было считать, что тренировочный выход прошел успешно, и подумать о более сложных восхождениях.

На этот раз мы вчетвером направились на Птышскую ночевку. Там мы предполагали пробыть дней семь-восемь и пройти два-три маршрута. Однако не успели мы придти на место, как погода резко испортилась, и в первый же сеанс радиосвязи нам сообщили новость: район для восхождений закрыт, все группы должны вернуться в лагерь.

Я тут же довела это распоряжение до сведения своих спутников, но их реакция оказалась совершенно непредвиденной. Узнав, что все альпинистские группы обязаны вернуться в свои лагеря и, таким образом, в горах не останется ни одного человека, они заявили, что ни за что не откажутся от такой редчайшей возможности - побыть одним в горах, потому что ни в Альпах, ни где-либо в другом месте подобная ситуация невозможна и такого удовольствия не купишь ни за какие деньги.

В очередной сеанс связи я сообщила об этом начальству, и Ф.А.Кропф, который возглавлял тогда контрольно-спасательную службу района, сказал, что не видит причины, почему бы нам не пожить на Птышской ночевке, если австрийцам так этого хочется. Таким образом неожиданно для себя я оказалась в изоляции и от своих друзей, и вообще от цивилизации, но роптать не приходилось: я была на службе.

Никакого опыта работы гидом у меня не было, но стараясь сообразить, в чем могут заключаться мои обязанности, я вспомнила, что профессиональные экскурсоводы обычно пересказывают туристам легенды (о которых местные жители, как правило, и не слыхивали), и решила начать с того же.

Замогильным голосом я изложила своим спутникам известную каждому начинающему альпинисту историю "Птышского человека", который когда-то был обычным альпинистом, но погиб, провалившись в трещину на леднике, и с тех пор не раз пугал группы, ночевавшие в этом районе, своим неуместным появлением.

Дело было к вечеру, прямо над нами высился окутанный черными тучами, безмолвный и мрачный Домбай, на километры вокруг не было ни единой живой души, и слушатели отнеслись к моему рассказу с должным вниманием.

Когда совсем стемнело, мы начали укладываться спать. Завязав полог палатки так, чтобы вход остался открытым и было посвободней, мы принялись расстилать спальные мешки, и тут кто-то из австрийцев толкнул меня локтем и молча указал в темноту. Я взглянула и обомлела. По нижней морене к нам приближалось что-то белое и довольно широкое. Во всяком случае, шире обычной человеческой фигуры. О том, что это был туман или что-нибудь в этом роде, не могло быть и речи: в абсолютной тишине негромко, но отчетливо раздавалось клацанье триконей о камни.

Стоя на коленях, не шевелясь и не издавая ни звука, мы все четверо застыли, уставившись на приближавшееся видение, и ручаюсь, что разницы в наших ощущениях в эти мгновенья не было никакой. Должно быть, это продолжалось несколько минут. Затем загадочный объект подошел к нам вплотную, и, как и следовало ожидать, ему нашлось вполне материалистическое объяснение.

Это был вовсе не "Птышский человек", как мы сдуру подумали, а штатный сотрудник спасательной службы Домбайского района Олег Троицкий, которого начальство прислало нас проведать и заодно принести нам кое-какие продукты. Его необычный вид объяснялся тем, что он набросил свою светлую прорезиненную накидку поверх рюкзака, и при его широких плечах в целом получились внушительные габариты.

Олег переночевал рядом с нами и утром ушел в лагерь, однако сильное впечатление от его эффектного появления осталось (во всяком случае, у меня).

Делать нам на "Птышке" было совершенно нечего. На восхождениях это время пронеслось бы незаметно, но просто так сидеть на месте было невыносимо. Каждое утро, если позволяла погода, я уходила на прогулку по тропе к перевалу, но все-таки времени оставалось слишком много, и мы убивали его, как могли.

Если шел дождь, мы сидели в палатке и играли в какую-нибудь "умственную" игру, вроде называния знаменитых людей на определенную букву. Когда погода улучшалась, мы вылезали наружу, и изобретательный Иоганн Шванда предлагал какие-нибудь спортивные развлечения на свежем воздухе. Одно из состязаний, помню, заключалось в том, что надо было с завязанными глазами дойти до примуса, который был поставлен на расстоянии метров пятьдесят.

Я с детства не любила разные молодецкие забавы вроде кормления друг друга манной кашей с завязанными глазами или бега в мешках и всегда от них увиливала. На этот раз я также попыталась отвертеться и поэтому оказалась на старте последней.

Первые участники выступили неудачно. Вальтер прошел дальше примуса метров на двести и, наверное, так и шел бы до самого перевала, если бы его вовремя не остановили. Герберт тоже "промазал", а сам инициатор соревнования забрал сильно вправо и с размаху шагнул прямо в ледяной и довольно глубокий ручей. От неожиданности он громко закричал и сорвал с глаз повязку.

После этого меня привели на старт почти силой. Деваться было некуда, и я обреченно дала завязать себе глаза. Я, правда, догадалась заранее незаметно сосчитать шаги, но это не могло особенно помочь.

Сначала я пошла быстро, пытаясь сохранить нужное направление, но затем, решив, что я наверняка уже ушла в сторону, пошла помедленнее. Больше всего я боялась свалиться в ручей и поэтому при каждом шаге старательно ощупывала ногой почву, как будто шла по болоту. В конце концов, я мысленно отсчитала требуемое число шагов и остановилась. Мои соперники ни единым звуком не выдавали своего присутствия, и я не знала, что делать дальше. Ощущение было такое, что я забрела за тридевять земель, и, немного подождав, я стащила с глаз повязку. Оказалось, я стояла совсем рядом с примусом, но поскольку я об этом официально не объявила, а как бы сошла с дистанции, то победу мне не присудили.

Так в физических и умственных упражнениях проводили мы свой круглосуточный досуг. Время, хоть и медленно, но шло, и я уже стала надеяться, что моя ссылка скоро кончится. Я рассчитывала, что через День-два мы съедим свои продукты и тихо и мирно вернемся в лагерь. Но не тут-то было!

Однажды утром, когда я возвращалась со своей обычной прогулки к Птышскому перевалу, сверху я заметила в нашем лагере необычное оживление. Поскольку погода в это утро была ничуть не лучше (если не хуже), чем в предыдущие дни, мне и в голову не пришло, что мои компаньоны могли собраться на восхождение. Однако дело обстояло именно так.

Оказалось, что мы идем ни больше ни меньше как на Главный Домбай по гребню. Ни гребня, ни самого Домбая не было видно под снегом, и я решила, что они шутят. Но нет, в руках у них были веревки и крючья, и они только меня и ждали, чтобы выйти. Из дополнительных вопросов выяснилось, что идем мы налегке, так как "сделаем" вершину в один день, поэтому никаких теплых вещей с собой брать не будем. С тем они стартовали, и я, схватив рацию, бросилась за ними.

Поведение моих спутников было для меня загадкой. Они были достаточно опытными альпинистами и, безусловно, не могли всерьез пытаться идти в такую погоду на вершину, однако все указывало на серьезность их намерений.

Обдумав создавшееся положение, я пришла к выводу, что мне нечего волноваться. В очередной сеанс связи я сконтактирую своих партнеров с начальником спасательной службы, который во время переговоров восходителей с лагерем всегда находился рядом с радистом, и он значительно лучше, чем я, сможет им объяснить всю абсурдность их затеи.

Когда подошло время связи, я невинным голосом попросила своих спутников устроить небольшой привал, и они, не подозревая о готовящемся им сюрпризе, охотно согласились.

Однако, если для кого этот сеанс и явился сюрпризом, так только для меня. Когда, услышав наши позывные, я подтвердила свое присутствие в эфире и бодро закричала "прием, прием", выяснилось, что лагерь меня абсолютно не слышит. Все мои усилия ни к чему не привели, и связи на этот раз не получилось.

Мы снова тронулись в путь, но теперь мне было над чем задуматься. О том, чтобы просто бросить австрийцев и уйти, не могло быть и речи, о том, что бы вместе с ними пойти на такую авантюру, - и подавно. Я считала, что как консультант (так официально именовалась моя должность) я обязана убедить своих партнеров в грозящей им опасности, тем более, что я уже проходила этот маршрут раньше и помнила, что он и в сухую погоду не такой уж простой.

При том темпе, каким мы двигались, мы могли очень скоро подойти к выходу на гребень. Времени у меня оставалось немного, и надо было спешить.

Самое лучшее было бы - убедить их повернуть всех разом, но это можно было осуществить, лишь используя немецкий язык. Что было для меня очень непросто.

Проблема заключалась в своеобразии моего лексикона. Дело в том, что часть немецких слов я почерпнула в детстве, в том числе в частной немецкой группе, которую посещала до пяти лет (после чего мое образование продолжилось в детском саду трамвайного депо имени Артамонова, где меня научили совсем другим словам), а часть - из кинофильмов про войну. Получилась довольно странная смесь, из которой теперь и приходилось выбирать.

Поскольку "У меня есть кошечка..." и "Ну-ка встанем все в кружок!" были не к месту, оставалось рассчитывать на вторую часть моего словарного запаса. Однако с учетом ее специфики воспользоваться ею можно было только одним способом - обогнать австрийцев, встать перед ними на тропе, раскинув руки, и закричать: "Хальт! Цурюк нах хаус! Шнель!"

Не знаю, что меня остановило. Во всяком случае, не сомнение в правильности построения грамматической конструкции. По-моему, мне показалось, что это будет звучать, как "Янки, гоу хоум!", а я ведь имела в виду совсем другое. Мне только хотелось объяснить австрийцам, что восхождение лучше отложить, и, уж конечно, я не собиралась требовать, чтобы они немедленно покинули нашу страну.

Пришлось прибегнуть к английскому, на котором я говорила свободно и могла излагать свои мысли гораздо точнее. И я прямо на ходу (что при подъеме было очень неудобно) начала произносить горячие речи. Как и раньше, когда я говорила по-английски, Герберт переводил. Но сейчас он делал это как-то формально. То есть все факты при переводе сохранялись (вроде того, что погода плохая, а снег лежит), но сила убеждения, которую я вкладывала в свои слова, при переводе исчезала. Но австрийцы ведь и сами видели, что погода не блестящая, и, сообщая им подобные истины, я едва ли могла надеяться их образумить.

Окажись я в таком положении сегодня, наверное, я спокойно позволила бы им выйти на гребень и самим убедиться в невозможности совершения восхождения, Но тогда на меня давил груз ответственности - с этого гребня, покрытого свежим снегом, можно было улететь на первых же метрах, а я ведь отвечала за их безопасность! К тому же и распоряжение спасательной службы никто не отменял: район был по-прежнему закрыт для восхождений. Австрийцы не придавали этому значения, но для меня это было важно.

Поняв, что попытка коллективного воздействия провалилась, я решила зайти с другого конца. Я напрямик обратилась к Герберту и спросила, почему он не хочет мне помочь - ведь он видит, как мне трудно. Его ответ был довольно оригинальным. Он сказал, что отлично видит мои мучения и очень мне сочувствует. Но в то же время ему как специалисту в области психологии чрезвычайно любопытно наблюдать за моим поведением. "С одной стороны, - сказал он, - заметно, что тебе хочется послать нас к черту и уйти вниз, с другой, - ты не можешь себе этого позволить". Пока я соображала, как мне следует реагировать на его слова, он кончил этот бесплатный сеанс психоанализа совсем уж неожиданным образом. "Лично меня, - добавил он, - ты убедила, и я иду вниз". С этими словами он повернулся и ушел.

Такого поворота событий я никак не ожидала. Теперь я оказалась наедине с двумя энтузиастами, из которых ни один не говорил ни на каком языке, кроме немецкого. Иоганн Шванда, правда, еще умел петь оперные арии по-итальянски (и очень хорошо, между прочим), но я не знала, как этим воспользоваться. Ясно было, что мне остается воздействовать на них какими-то неязыковыми средствами, и я начала с Вальтера как с более молодого и неустойчивого.

Схватив его покрепче за рукав (чтобы не вырвался), я умоляюще посмотрела ему в глаза и самым умоляющим голосом сказала (по-русски, разумеется): "Вальтер, я тебя очень, очень прошу - иди вниз!" До этого мне ни разу не приходилось смотреть с мольбой ни на одного мужчину, так что, можно считать, опыта у меня не было. Однако, как говорится, "жизнь научит", и, видимо, я действовала достаточно убедительно. Вальтер вырвал у меня свой рукав, пробормотал что-то (что именно, я не поняла) в сторону Иоганна Шванды и пошел вниз.

Оставшись без партнеров, Шванда вынужден был отступить, но мне это даром не прошло. Всю обратную дорогу, пока мы шли по Птышской тропе, мои спутники ругали меня на чем свет стоит. Точнее сказать, ругал меня Шванда, а Герберт переводил мне его слова, но и он был согласен со Швандой. Они обвиняли меня в том, что я сорвала им восхождение и тем самым испортила весь отпуск. Из их слов вытекало, что я принесла им колоссальные убытки, которые они подсчитывали всю дорогу. Они складывали то, что истратили на билеты, и то, что заплатили за обслуживание "Интуристу", и сумма и в самом деле получалась порядочная. Однако этого им показалось мало. Они решили еще приплюсовать то, что могли бы заработать, если бы не поехали на Кавказ, а остались в Австрии. На мой взгляд, это был нечестный прием: ведь у них не было твердой зарплаты, и их доход зависел от притока клиентов, пациентов и покупателей, а их в разгар лета могло и не быть. Но я не стала из-за этого с ними спорить.

Конечно, я могла бы уйти вперед или, наоборот отстать, чтобы не слышать всего этого. Но гордость не позволяла мне так поступить (ведь я не чувствовала за собой никакой вины!), и я упрямо шла рядом с ними, едва сдерживая слезы.

Надо думать, они продолжали бы свои арифметические выкладки до самого лагеря, но, на мое счастье, в какой-то момент нам встретился немолодой эстонский альпинист из нашего лагеря. Как и многие эстонцы старшего поколения, он свободно говорил по-немецки, и когда я рассказала ему, что у нас произошло, он поспешил мне на помощь. Разумеется, ничего нового он им сообщить не мог, все то же, что говорила и я, но его они слушали. Не знаю, насколько он их убедил, но, во всяком случае, ругать меня они после этого перестали, и до самого лагеря мы шли молча.

Через день или два австрийцы уехали, но история с Домбаем на этом не закончилась. Спустя четыре года я поехала кататься на горных лыжах в Австрию. В конце поездки австрийские альпинисты устроили для нашей группы в Вене прощальный вечер.

Председателем на нем оказался не кто иной, как Иоганн Шванда. При виде его я метнулась в самый дальний угол и спряталась за чьими-то спинами.

Однако Шванда уже знал о моем приезде от кого-то из альпинистов и пошел меня искать. Он вытащил меня из этого угла и, отечески похлопав по плечу, сказал: "Ну-ну, не надо помнить прошлое!" В конце вечера он по знакомству вручил мне очень красивый значок, которым в Австрии награждаются победители специальных горнолыжных соревнований.

Не менее дружески держался и Герберт. Он подарил мне прекрасную книгу знаменитого австрийского альпиниста Германа Буля (на английском языке) и даже покатал меня на своем шикарном белом автомобиле в окрестностях Вены.

Понятно, что такая метаморфоза в отношении ко мне моих бывших компаньонов меня чрезвычайно изумила. Но они сами объяснили мне ее причину.

Выяснилось, что по возвращении с Кавказа они поведали о моих кознях на Домбае Густаву Деберлю, и он поднял их на смех. Австрийский антифашист, он много лет прожил в нашей стране, и сотни советских альпинистов обязаны ему своими первыми шагами в альпинизме и на горных лыжах. Густав прекрасно знал и меня, и нашу систему, и моментально понял, почему я так действовала на Домбае. Он не сомневался, что для такого активного противодействия австрийцам у меня были веские основания в виде полученных от начальства инструкций. Должно быть, он смог убедительно растолковать это моим бывшим партнерам, потому что они, наконец-то, поняли.